Цезарь путешествовал, мы с Т.<итом> Пет<ронием> следовали за ним издали. По захождении солнца [рабы стави<ли>] шатер, расставляли постели, мы ложились пировать и весело беседовали; на заре снова пускались в дорогу, и сладко засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями. —
Мы достигли Кум и уже думали пускаться далее, как явился к нам посланный от Нерона. — Он принес Петронию повеление Цезаря возвратиться в Рим и там ожидать решения своей участи — в следствии ненавистного обвинения.
Мы были поражены ужасом. — Один Петр.<оний> равнодушно выслушал свой приговор, отпустил гонца с подарком и объявил нам свое намерение остановиться в Кумах. — Он послал своего любимого раба выбрать и нанять ему дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной Эвменидам.
Мы окружили его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил — Долго ли думал он оставаться в Кумах, и не страшится ли раздражить Нерона ослушанием?
— Я не только не думаю ослушаться его, отвечал П<етроний> с улыбкою, но даже намерен предупредить его желания — Но вам, друзья мои, советую возвратиться. — Путник в ясный день отдыхает под тению дуба, но во время грозы от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии. —
Мы все изъявили желание с ним остаться и Петроний ласково нас благодарил. — Слуга возвратился — и повел нас в дом уже им выбранный. — Он находился в предместии города. — Им управлял старый отпущенник в отсутствии хозяина, уже давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором заботились о чистоте комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиры девяти Муз, у дверей стояли два кентавра.
П.<етроний> остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем приветствие: Здравствуй! Печальная улыбка изобразилась на лице его. — Старый управитель повел его в Вивлиофику, где осмотрели мы несколько свитков и вошли потом в спальню хозяина. Она убрана была просто. — В ней находились только 2 семейные статуи. — Одна изображала матрону, сидящую в креслах, другая девочку, играющую [мячем]. На столике подле постели стояла маленькая лампада. — Здесь Петроний остался (на) отдых и нас отпустил, пригласив вечером к нему собраться. —
Я не мог уснуть; печаль наполняла мою [душу]. Я видел [в] Петронии не только щедрого благодетеля, но и друга, искренно ко мне привязанного. Я уважал его обширный ум; я любил его прекрасную душу. В разговорах с ним почерпал я знание света <и> людей, известных мне более по умозрениям божественного Платона, нежели по собственному опыту. — Его суждения обыкновенно были быстры и верны. Равнодушие ко всему избавляло его от пристрастия, а искренность в отношении к самому себе делала его проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего нового; он изведал все наслаждения; чувства его дремали, притупленные привычкою. — Но ум его хранил удивительную свежесть. — Он любил игру мыслей, как и гармонию слов. — Охотно слушал философические рассуждения, и сам писал стихи не хуже Катулла.
Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным старыми деревьями. — Я сел на скамейку, под тень широкого тополя, — у которого стояла статуя молодого Сатира, прорезывающего тростник. — Желая развлечь, как-нибудь, печальные мысли, я взял записные дощечки и перевел одну из од Анакреона, которую и сберег в память этого печального дня:
Поседели, поредели.
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели
И потух огонь очей.
Сладкой жизни мне немного
Провожать осталось дней,
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей. —
Страшен хлад подземна свода,
Вход в него для всех открыт,
Из него же нет исхода…
Всяк сойдет — и там забыт
Солнце клонилось к западу; я пошел к Петронию — [я нашел его в] библиотеке. Он расхаживал — с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний, увидя меня, остановился и произнес шутливо:
Узнают коней ретивых
По их вызженным таврам,
Узнают парфян кичливых
По высоким клобукам.
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам.
Ты угадал, отвечал я Петр.<онию> и подал ему свои дощечки. Он прочитал мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось. Когда читаю подобные стихотворения, сказал он, мне всегда любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о смерти. — Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему — также не верю трусости Горация. Вы знаете оду его?
Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал,
И кудри, плющем увитые,
Сирийским мирром умащал?
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.
— — — — — — — —
Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута. — [Воля ваша, нахожу более искренности в его восклицании: Красно и сладостно паденье за отчизну -].